Пётр Киле - Солнце любви [Киноновеллы. Сборник]
Все расходятся, воцаряется ночь...
ГОЛОС ПОЛИНЫ (с веселым дыханием). Что происходит? Призраки бродят по дому и разговаривают? И это не сказка?
ГОЛОС ПОТЕХИНА. Разве вся наша жизнь не сказка?
ГОЛОС ПОЛИНЫ. Как у Лысого?
ГОЛОС ПОТЕХИНА. Ну, нет!
Интерьер дома в стиле модерн. В гостиную входят Морев, широкоплечий и ладный по шагу, в джинсах и полувере, еще молодой человек, и Потехин. Останавливаются у портрета госпожи Ломовой.
ПОТЕХИН. Что здесь происходит?
МОРЕВ(с легкой усмешкой). Изображение человека словно оживает и заговаривает... Возможно, оно сходит с холста, и тогда словно видишь его в яви, как в кино, в сумерках ночи, как игру теней, что принимают, видимо, испокон века за привидения.
ПОТЕХИН. Да, нечто похожее я видел... Но что это значит?
МОРЕВ. Возможно, всего лишь игра света...
ПОТЕХИН. Всего лишь мерещится? А голоса?
МОРЕВ. И голоса могут мерещиться, не правда ли? Нет, тут несомненно нечто иное. Картина - это особая, в цвете, светотень, воссоздающая лицо человека, его глаза, улыбку... У одних это просто изображение, у гениальных художников - магия света и жизни, как природа творит все живое. Когда эта магия присутствует в картине, она может излучать изображение в пространство, и мы воспринимаем портрет как живое воссоздание человека, который может, вероятно, явиться вновь в самой жизни.
ПОТЕХИН. И это происходит здесь?
Оглядываются вокруг - интерьер, как и фасад, в этом доме заключал не просто уют старины, но и живое дыхание давно ушедшей эпохи, будто время повернуло вспять.
МОРЕВ. Я наблюдал неоднократно. И другие видели нечто такое. Правда, я не придавал особого значения этим происшествиям, поскольку здесь я мог прикладываться к бутылкам с отборными винами сколько угодно. Значит, и другие тоже.
ПОТЕХИН (рассмеявшись). Я не каждый день пью, да и то мало.
МОРЕВ. Когда всего вдоволь, ничего особо уж не хочется?
ПОТЕХИН. Нет, запой у меня в работе. А с тех пор, как поселились здесь, и в любви.
МОРЕВ. Еще бы! Здесь же Эдем, сотворенный архитектором из всех прельстительных и таинственных мотивов модерна, что завораживает и пьянит, как наркотик. Или и любовь - как наркотик?
ПОТЕХИН. Конечно! И сильнейший!
МОРЕВ. В вашем случае, успех и богатство, воплощенные в этом доме.
ПОТЕХИН. Пожалуй. Поэтому возможны и у меня галлюцинации, хотите сказать?
МОРЕВ. А мадам?
ПОТЕХИН. Все эти происшествия меня не очень тревожат, скорее завлекают тайной. Так и жена моя. Она слышала голоса... И был случай, когда в столовой, вместо экономки, возник дворецкий. Она чуть в обморок не упала.
МОРЕВ. Ничего страшного, а страшно. Такова жизнь. Ничего страшного - до смерти, а смерти не минуешь.
ПОТЕХИН. Полина тоже хотела поговорить с вами. Но, знаете, меньше всего о привидениях, а о тех людях, чьи портреты были найдены в чулане. Точнее, о доме и стиле модерн вообще.
МОРЕВ. А вы?
ПОТЕХИН. Меня занимает лишь портрет госпожи Ломовой.
МОРЕВ. Портрет или она сама?
ПОТЕХИН. Она сама, разумеется. Но на портрете.
МОРЕВ. А на рисунках?
ПОТЕХИН. Это она?!
Морев направляется к лестнице, и они поднимаются на третий этаж.
МОРЕВ. Чулан на чердаке, пятый угол которого был замурован, сохранил массу мелких вещей и предметов от разграбления.
Теперь он представлял мансарду с окнами на крыше и напоминал музей. Бюро из карельской березы, кресла, диван перемежались со столами, на которых под стеклом красовались драгоценные украшения, а по стенам висели небольшие картины - гравюры и рисунки карандашом, гуашью, темперой и акварелью, - среди которых выделялись работы Ореста Смолина, по всему, с натуры, а моделью служила одна и та же особа.
То сидела она, полуприкрывшись, обнаженная до бедер, в позе Венеры кого-то из старых мастеров, то лежала совершенно голая, в позе естественной и целомудренной, как на пляже, разве что без купальника, то стояла, высокая, стройная, в позе, чуть вольной, может быть, от того, что одна нога была отодвинута и приподнята, как если бы молодая женщина, скорее крупнотелая девушка, переступала на месте, полная жизни, даже с впечатлением тяжести ее крупных ног.
Лицо не было отчетливо прорисовано, но овал, выражение, глаза - все как будто указывало на то, что это та же самая женщина, еще совсем юная, скорее девушка, которая воссоздана в портрете госпожи Ломовой.
ПОТЕХИН. Это она? Но здесь не молодая женщина, скорее еще девушка.
МОРЕВ. И в полном цвету, какой женщине уже не быть, пусть она прекрасней, но иначе.
ПОТЕХИН. И лицо не прорисовано.
МОРЕВ. Нарочно. Это она. И не она. Создается удивительное впечатление, когда вольно или невольно наглядевшись на портрет дамы в роскошном платье в гостиной, входишь в мансарду, где, привлеченный обнаженной моделью, узнаешь в ней ту, но моложе, простодушней, с затаенной тенью смущения и стыда, что она из гордости не обнаруживает, как желание прельстить собою.
ПОТЕХИН. Нет, это не госпожа Ломова.
МОРЕВ. Тут возникает загадка. Над портретом госпожи Ломовой Смолин работал в 1909-1910 годах. Вскоре после ее приезда в Петербург и замужества. Тут целая история...
ПОТЕХИН. Прошу вас остаться на ужин. (Он повел художника вниз.) Тогда вы и поведаете нам обо всем. А пока не хотите ли выпить и закусить, по русскому обычаю?
МОРЕВ. Охотно.
В просторном вестибюле показался Назимов, который и составил компанию художнику, а Потехин, заговорив по мобильнику, ушел к себе в кабинет.
К дому подъехала иномарка. Назимов заторопился к выходу, с ним вышел в сад и Морев. Из машины вышла Полина.
СТАС. Павел Морев, художник.
ПОЛИНА (протягивая руку). Здравствуйте!
Полина в костюме светло-серого цвета, казалось, ничем непримечательном, как и ее лицо, но пиджак подчеркивал ее плечи с их хрупким и нежным изяществом столь неожиданно, что Морев рассмеялся.
ПОЛИНА. Что?
Взглянула дружелюбно, будто они не только что познакомились, а давно знают друг друга.
МОРЕВ. Это дизайн или у вас такие плечи?
Художник рассматривал ее с ног до головы, будто собирался писать ее портрет. Полина его так и поняла и с неуловимыми движениями, исполненными изящества, сняла пиджак - не то, чтобы показаться ему в кофте, а входя в дом и не теряя ни минуты переодеться. В дверях однако не преминула оглянуться, словно желая узнать, удостоверился ли он в том, что его занимает: это дизайн или у нее такие плечи? Взгляды их встретились: он явно любовался ею. Боже!
Назимов качает головой.
Столовая в вечерних сумерках. Полина зажигает свечи. Входят Потехин и Морев.
ПОТЕХИН. Кто у нас еще будет?
ПОЛИНА. Стас и садовник.
МОРЕВ. Садовник?
ПОЛИНА. Он доктор наук, он профессор, я знаю.
Полина повела плечом, что же делать, мол, если он у нас садовник.
МОРЕВ. Да, да, профессор, который нуждается в дополнительном заработке… После долгой болезни жены и ее смерти, он остался один с тремя детьми школьного возраста, - и тут эта работа в оранжерее и саду явилась, конечно, благом для него. Ему здесь, когда нужно, помогают его дети.
Тут вошли Стас и садовник Коробов, худой, высокого роста, с тонкими чертами лица, с щетиной черной бородки и бакенбардов, в которых проступали седеющие иглы, а на голове же мягкие, каштанового цвета волосы, слегка вьющиеся; черные глаза, - смолоду был, верно, красавцем, но теперь он горбился, исхудал, постарел от испытаний, к которым был явно не готов, всем щедро наделенный природой.
МОРЕВ. Должен сказать, в начале XX века в свечах не видели никакой романтики, как в газовых фонарях, тускло освещавших улицы. Настоящей романтикой веяло и сияло от электричества. А также от трамваев, заменивших конку, от автомобилей и аэропланов.
КОРОБОВ. И уж, конечно, от синема.
МОРЕВ. Восприимчивость к явлениям природы, жизни и искусства была обострена до крайности, до болезненности и мистики; острое чувство красоты - до уродства и юродства. Все наивно, блистательно и таинственно до восторга и жути, что нашло воплощение в стиле модерн - и в архитектуре, - здесь вы совершенно в серцевине этого стиля, - и в живописи, и в театре...
КОРОБОВ. Хорошо сказано. В сердцевине стиля модерн!
Полина и Потехин, переглянувшись, тоже рассмеялись. Полина была в легком платье без рукавов, точно нарочно для художника, плечи как плечи, что он в них нашел. Или все-таки дизайн?
МОРЕВ. Евгения Васильевна родилась в богатой купеческой семье в Москве, училась в гимназии и приехала в столицу к тетушке графине, чтобы выезжать в свет... Но тут выяснилось, что графиня, обобранная и покинутая его сиятельством картежником и шулером, не имела доступа в высший свет, где Евгения хотела явиться в ослепительном блеске парижских нарядов. Однако у графини была ложа, и Евгения показалась в театре, где ее появление мало кто заметил, кроме одного молодого человека, которого она хорошо знала еще в Москве...
